После начала полномасштабной российской агрессии многие жители Украины, особенно с оккупированных территорий, эмигрировали в Грузию. К настоящему моменту в стране остается порядка 25 тысяч украинских беженцев. Им помогают различные волонтерские проекты, созданные как украинцами, так и теми россиянами, которые выступают против войны. Одну из таких организаций возглавляет журналистка издания "Настоящее время" Юлия Кошеляева. Основанный ей фонд "Моцхалеба" (в переводе с грузинского – "милосердие") предоставляет украинцам временное жилье и консультирует беженцев по всем вопросам, связанным с выездом с оккупированных территорий и с обустройством в Грузии.
В интервью Дрону Юлия Кошеляева рассказала о том, почему она занялась волонтерской работой, как ее команда справляется с выгоранием и почему спустя год после начала полномасштабной войны общественный интерес к этой теме неизбежно падает.
– Расскажите, пожалуйста, для начала, как вы оказались в Грузии и как родился ваш проект.
– За две недели до начала войны я переехала в Турцию. Я окончательно эмигрировала, потому что в России я работала журналистом и чувствовала внимание со стороны силовиков. Я знала, что я нахожусь в списках Центра Э (Главное управление по противодействию экстремизму МВД России – ведомство, которое, в том числе, занимается преследованием журналистов, общественных активистов и оппозиционных деятелей. – Дрон).
Конечно, на фоне тех преследований, которые сейчас происходят, это очень незначительная неприятность, но мне этого было достаточно. Когда началась война, я перебралась из Турции в Грузию. Еще в Турции я начала делать проект, потому что знала, что будет очень много беженцев и что им надо будет как-то помогать. Я решила помогать именно в Грузии, потому что знала, что я туда поеду, что туда переберется множество моих друзей и что вообще Грузия станет некоторым центром российской эмиграции. Что, в общем, и произошло. Работать мы начали сразу, но день рождения отмечаем 5 марта – это дата выхода первой публикации в нашем телеграм-канале.
– Почему вообще вы решили заняться волонтерской работой?
– Потому что в тот момент это в том числе был способ просто как-то справиться с адом, который происходит, и не поддаваться ему. Казалось важным помогать людям, которым вредят и от моего имени тоже. И я хотела этому противопоставить что-то и показать, что я не согласна с таким положением вещей.
– Какую именно помощь оказывает ваша организация?
– В Грузии в начале войны практически не было централизованной помощи, поэтому мы занялись тем, что построили систему одного окна, через которое украинцы могут в принципе попасть в систему помогающих волонтерских организаций в Грузии. У нас действует шелтер (убежище, – Дрон) для беженцев "Дом на горе", у нас есть большой телеграм-канал, бот и огромная памятка для украинцев в Грузии. Через нее можно найти всю информацию, которая связана с Грузией, с выездом туда, если вы находитесь на оккупированных территориях или если вас насильно депортировали в Россию. Наши операторы регулярно отвечают на такие запросы, помогают людям найти всякую разную помощь в Грузии.
– У вас большая команда?
– У нас сейчас работает примерно 45 человек. Это россияне, украинцы, есть парочка грузин, есть беларусы.
– А сколько человек уже получили от вас помощь?
– У нас разная помощь, поэтому это немножко некорректный вопрос. Тем более это довольно сложно подсчитать. Например, через шелтер у нас прошло больше 130 человек. В бот написало порядка 6 тысяч человек. Сколько человек воспользовались нашим каналом, какому количеству человек помогли посты, какому количеству помогла наша памятка – вся эта наша энциклопедия, – сложно посчитать, но это десятки тысяч, скорее всего. Потому что мы знаем, что люди пересылают друг другу наши посты, ссылки на памятку и даже ответы в боте.
– Откуда в основном идут пожертвования на деятельность вашей организации?
– В основном, это российская эмиграция. Иногда это люди, которые остаются в России и хотят как-то участвовать тоже, потому что мы, например, помогаем украинцам выезжать из России. Чаще всего это частные микропожертвования, иногда это ивенты какие-то и так далее. Но все это, конечно, уже не так хорошо работает, как в начале войны, к сожалению. Нам печально, что падает мотивация людей, а помощи нужно только больше. Мы надеемся, что получится это поправить.
– То есть вы ощущаете, что готовность людей помогать беженцам и вообще заниматься благотворительностью со временем уменьшается?
– Это довольно сложный вопрос, потому что спустя год войны людям уже все это не так интересно. В самом начале с пожертвованиями было несложно, то есть можно было запостить в личных соцсетях призыв донатить, и люди были готовы подключаться. Сейчас это все гораздо сложнее, и для нас это проблема, потому что нам нужно порядка 10 тысяч долларов в месяц на обеспечение шелтера, на обеспечение работы информационной команды, на зарплаты регулярных сотрудников, потому что для многих это стало фултайм-работой, например для меня. В общем, это все довольно сложно. Мы видим, что количество доноров падает, потому что интерес падает, к сожалению.
– В чем состоит самая большая сложность в вашей работе, если не считать трудностей с поисками финансирования?
– Мы работаем с людьми, и это сложно. Люди бывают разные, и тот факт, что люди пострадали от войны и прошли через огромную травму, не всегда означает, что они хорошие люди. Или хотя бы, что они вежливые, уважительные люди. К сожалению, иногда случаются конфликты. Это было довольно сложно, потому что я до этого не занималась НКО и не ожидала, что люди могут так интересно реагировать на помощь. Но мы учимся не обращать на это внимание и продолжать делать свое дело.
Из-за того что война уже идет год, раньше у нас был довольно большой поток волонтеров, а сейчас он сильно снизился. Люди очень сильно переключились на свои дела и уже не готовы столько времени тратить на сотрудничество с нами. Мы чувствуем, что у людей падает мотивация, к сожалению, но это просто логично.
– Как меняется динамика потребностей у людей, которым вы помогаете?
– Конечно, уже немножко поменялось положение вещей по сравнению с тем, как было в самом начале. Потому что в самом начале это был шок, и люди бежали из Украины в чем были. Сейчас, когда люди к нам приезжают, чаще всего это все-таки гораздо более подготовленный отъезд. Люди берут с собой документы, у них есть какие-то накопления – в общем, они как-то готовятся к этому переезду. Но надо сказать, что это палка о двух концах, потому что Грузия – это не первый выбор для людей, которые выезжают из Украины. Поэтому случалось и так, что поначалу сюда приезжали люди, у которых были какие-то средства, а затем начались очень активные военные действия на оккупированных территориях и началась насильственная депортация украинцев в Россию, и сюда, наоборот, поехали люди, оказавшиеся в самом сложном положении, – из Мариуполя, Херсона, Мелитополя и так далее. У них сложности с документами, у них вообще ничего нет, им нужно примерно всё. Сейчас ситуация стабилизировалась. Все-таки уже год прошел, но людям все так же нужна юридическая помощь, людям все так же нужна помощь при адаптации в стране, которую мы предоставляем, людям все так же нужна гуманитарная помощь и больше всего, конечно, нужна финансовая помощь. Это никуда не делось.
– Ощущаете ли вы выгорание и психологическую усталость от войны у себя и у членов команды?
– Конечно да. Мы чувствуем это, потому что мы живые люди. Но у нас, наверное, довольно уникальный в этом смысле проект, потому что у нас с самого начала работы фонда прямо в команде работала психолог, у которой были менеджерские полномочия. Она могла, например, запретить команде созваниваться в выходные или переписываться по ночам. И это, на самом деле, на начальных этапах очень сильно нам помогало: у нас был специальный участник команды, который заставлял других людей отдыхать. Это очень важно в такие моменты. Кроме того, психолог помогала нам разбирать внутренние конфликты, просто выставлять границы помощи и так далее. Сейчас уже ситуация не настолько критическая, но тем не менее.
У нас сейчас сразу два психолога в проекте, которые проводят с командой регулярные супервизии. Сотрудникам, которые работают в шелтере и непосредственно контактируют с подопечными, поддержка нужна больше всего, и с ними постоянно работает психолог. Все остальные участники команды могут в любой момент связаться с нашим психологом и просто попросить личную супервизию. Нам кажется очень важным поддерживать устойчивость волонтеров, потому что это уникальные люди, которые в такой ситуации готовы помогать другим. Очень часто наши российские волонтеры – да и я, в общем-то, тоже – находятся в не самом устойчивом положении. Людей, которые в этой ситуации выбирают помогать другим людям, надо беречь, и мы стараемся это делать.
– За счет чего, несмотря на все это, вам удается продолжать работу?
– Все участники команды у нас сталкивались с выгоранием. Иногда это были прямо серьезные кризисы и для участников, и для тех, кто с этими людьми контактировал, и я сама в какие-то моменты чувствовала, что всё, я больше не могу, я вообще не понимаю, как я до сих пор это делаю. Но я напоминаю себе, что нужно отдыхать, я стараюсь выстраивать свою жизнь так, чтобы в ней происходили какие-то важные для меня вещи помимо работы. Я опираюсь на друзей. Я не забываю заниматься спортом и так далее.
Мы уже много месяцев стараемся перестроить работу проекта таким образом, чтобы это была не хаотическая волонтерская организация, а фонд, в котором у людей есть понятные обязанности и понятные дедлайны. В общем, как настоящая работа. И это очень сильно помогает, потому что у тебя есть ясная структура, ясная зона ответственности, и здесь минимум стресса у тебя должно быть. Мы примерно с самого начала к своему проекту так относились, и это, я думаю, очень сильно нам помогает держаться.